Марина цветаева молитва анализ

Глава I Разбросанным в пыли по магазинам

(Где их не кто не брал и не берёт!)

Моим стихам, как драгоценным винам,

Настанет свой черёд.

М. И. Цветаева

Марина Ивановна Цветаева родилась в Москве 26 сентября 1892 года. По происхождению, семейным связям, воспитанию она принадлежала научно-трудовой интеллигенции. Отец её – сын бедного сельского попа, уроженец села Талицы Владимирской губернии – вырос в таких "достатках", что до двенадцати лет сапог в глаза не видал. Трудом и талантом Иван Владимирович Цветаев пробил себе дорогу в жизни, стал известным филологом и искусствоведом, профессором Московского университета, директором Румянцевского музея и основателям Музея изящных искусств (ныне музей имени Пушкина, у подъезда которого прибита мемориальная доска в честь И.В. Цветаева). Он умер в 1913 году. Мать – из обрусевшей польско-немецкой семьи, натура художественно одарённая, музыкантша, ученица Рубинштейна. Она скончалась рано (в 1906 году), но, по словам дочери, успела оказать на неё "главенствующее влияние": "Музыка, природа, стихи, Германия… Одна против всех. Heroica". Детство, юность и молодость Марины Цветаевой прошли в Москве и в тихой подмосковной (собственно калужской) Тарусе, отчасти – за границей (Италия, Швейцария, Германия, Франция). Училась она много, но, по семейным обстоятельствам, довольно бессистемно: совсем маленькой девочкой – в музыкальной школе, потом – в католических пансионах в Лозанне и Фрейбурге, в ялтинской женской гимназии, в московских частных пансионах. Окончила в Москве семь классов частной гимназии Брюхоненко (из 8-го класса вышла). В возрасте шестнадцати лет, совершив самостоятельную поездку в Париж, прослушала в Сорбонне сокращённый курс истории старофранцузской литературы. Стихи Цветаева начала писать с шести лет (не только по-русски, но и по-французски и по-немецки), печататься – с шестнадцати, а два года спустя, в 1910 году, ещё не сняв гимнастической формы, тайком от семьи, выпустила довольно объёмистый сборник – "Вечерний альбом". Изданный в количестве всего 500 экземпляров, он не затерялся в потоке стихотворных новинок, затоплявшем тогда прилавки книжных магазинов. Его заметили и одобрили такие влиятельные и взыскательные критики, как В. Брюсов, Н. Гумилев, М. Волошин. Были и другие сочувственные отзывы. 4

Весной 1911 года Марина Ивановна уехала в Крым. В Коктебеле, живя у Волошина, старшего, верного друга, благословителя её на путь поэзии, она встретилась с Сергеем Эфроном; он был круглым сиротой, сыном революционных деятелей, близким к народническим кругам, - на год моложе её. С этого момента кончилось "трагическое отрочество" и началась "блаженная юность". В январе 1912 Цветаева вышла за Эфрона замуж и тогда выпустила второй сборник стихов – "Волшебный фонарь". Этот сборник был исключением в её творческой биографии, когда её новые стихи повторяли, перепевали старые мотивы.

В сентябре 1912 года у неё родилась дочь Ариадна. Внешние события проходили как бы мимо неё, целиком поглощённой "романом с собственной душой", несмотря на то, что её муж курсировал одно время с санитарным поездом в качестве брата милосердия, порою рискуя жизнью, и она очень волновалась за него. Но жила отрешенно, словно бы в прошлом столетии. С весны 1917 года для Цветаевой наступил трудный период. Беззаботные, быстро промчавшиеся времена, когда можно было позволить себе жить тем, чем хотелось, отступали все дальше в прошлое. В апреле она родила вторую дочь, которую собиралась назвать в честь Ахматовой, Анной, но потом передумала: "ведь судьбы не повторяются", - и назвала Ириной. В сентябре Цветаева уехала в Крым. Осенью 1919 года – в самое тяжёлое время – Марина Ивановна отдала своих девочек в подмосковный приют; вскоре забрала оттуда тяжело заболевшую Алю, а в феврале двадцатого потеряла маленькую Ирину, погибшую в приюте от истощения и тоски…

После девятнадцатого года под влияниям неразрывно слитых исторических и личных обстоятельств: гражданской войны – и разлуки с мужем, полнейшей о нём неизвестности; поражёния Добровольческой армии – и, значит, уверенности гибели дела, которому служил Сергей Эфрон, и гибели его самого – в цветаевской лирике зазвучала нота, которую она обозначила сама: "Добровольчество – это добрая воля к смерти". "Белая гвардия, путь твой высок: Чёрному дулу - грудь и висок". События, перевернувшее всю последующую жизнь Цветаевой, произошло 14 июля 1921 года. В этот день она получила "благую весть" – первое за четыре с половиной года письмо от мужа. Он находился после разгрома белой армии и бегства за границу, в Чехословакии и учился в Пражском университете. Цветаева мгновенно и бесповоровотно приняла решение ехать к Сергею Яковлевичу. Без него она не мыслила своего существования. Увлечений в её жизни – "топлива" для творческого костра, которое, отогрев, рассеивалось навсегда, было и будет немало; любовь останется одна до конца дней… Цветаева шла навстречу своей ломающейся судьбе, не переставая ощущать себя нерасторжимо слитой с русскими поэтами, всё время мысленно с ними общаясь.

Стихи продолжали литься, вернее – рваться из души поэта, напряжение их всё нарастало. Звучала в них тоска и боль расставания с родиной – исстрадавшейся и "лютой", в пожарищах и крови, - она представляла как бы живой мученицей. Разлука вырастала до грандиозных масштабов, ибо речь шла уже не о расставании с человеком, с любовью к нему, а с родиной, которая вот-вот станет для поэта "тридевятым царством"… Будущее Цветаева прозревала философски и миротворчески, - в небе поэта: "По нагориям, По восхолмиям, Вместе с зорями, С колокольнями, Конь без удержу, - Полным парусом! – В завтра путь держу. В край без праотцев… Дыхом-пыхом – дух! Одни – погожи. – Догоняй лопух! На седьмом уже!". Расставание с родиной иносказательно запечатлено в поэме-сказке "Переулочки" – о чародейке, которая завораживает доброго молодца и уносит его в заоблачную высь, и в стихотворном цикле "Сугробы", посвящённом Эренбургу, но всеми помыслами обращённому к далёкому любимому: "Велика раскольница Даль, хужей – прилучница!.. Сверх волны обманчивой В грудь – дугою Лютою! Через хляби – няньчанный, Берега – баюканный…". Над обеими вещами Цветаева работала весь март и апрель. Одиннадцатого мая тысяча девятьсот двадцать второго года её и девятилетнюю Алю отвёз на извозчике до Виндавского вокзала единственный провожавший, и в этом заключается некий символ её рокового одиночества… В Берлин Цветаева приехала 15 мая 1922 года – недолговечный центр русского зарубежья. В то время там кипела литературная жизнь; существовало множество русских издательств; туда отправлялись не только эмигранты, но приезжали и советские писатели; отношения между Советской Россией и Германией были дружественными. Помог ей устроится в русском пансионе Эренбург; вскоре она встретилась наконец с мужем, приехавшим из Праги. Цветаева пробыла в Берлине два с половинной месяца – очень напряжённые и творческие, и человечески. Она успела написать больше двадцати стихотворений, совершенно не похожих на прежние и открывший новые черты её лирического дарования. Эти стихи словно ушли в подполье тайных, интимных переживаний, выраженных изощрённо-зашифрованно:

Есть час на те слова.

Из слуховых глушин

Высокие права

Выстукивает жизнь…

Стихи говорили о быте любви тленной и бытии любви вечной, - не нова была тема, но она требовала совершенно иного выражения: "Помни закон: Здесь не владей! Чтобы потом – В Граде Друзей: В этом пустом, В этом крутом Небе мужском – Сплошь золотом – В мире, где реки вспять, на берегу – реки, В мнимую руку взять Мнимость другой руки…" 6

В Берлине тогда жили А. Ремизов, М. Горький, А. Толстой и Н. Крандиевская, приехали В. Ходасевич и Н. Берберова. Там произошла мимолетная встреча Цветаевой с С. Есениным, - его она немного знала раньше, - и очень тёплая – с Андреем Белым, которому Марина Ивановна послужила недолгой, но верной опорой и успокоением в смятенности его "пленного духа". Наконец, в Берлине состоялась самая главная, хотя и заочная, эпистолярная встреча с Борисом Пастернаком, вдохновившая Цветаеву на рецензию-отзыв о его книге "Сестра моя – жизнь" и переросшая в горячую дружбу… Берлин не был долгим пристанищем Цветаевой; решили ехать в Чехию, где учился муж и, главное, правительство Масарика выплачивало некоторым русским эмигрантам стипендию-пособие за счёт золотого запаса, вывезенного в гражданскую войну из России. Уже первого августа Цветаева была в Праге. Жизнь в Чехии длилась три с небольшим года. Горние Мокропсы, Прага, Иловищи, Дольние Мокропсы, Вшеноры, - такова карта скитаний семьи в поисках более дешевого жилья, где первобытность условий была обратно пропорционально плате. Бедность, тяжесть жизни внешней – и сосредоточенность жизни внутренней, вот главное в положении Цветаевой, которая впервые за много лет обрела необходимое уединение. Она полюбила Прагу – "летейский город", с рыцарем Брунсвиком, "стригущим реку - дней" - Влтаву у Карлова Моста. Она сердцем ощутила, услышала "голос сирых и малых", "прокопчённых" трудяг на заводской окраине, у заставы большего города. Прага вселяла вдохновение, словно живое существо, - да такою воспринимала её Цветаева; а жизнь в чешских деревнях позволила ей до самых недр души проникнуться природой – вечной, непреходящей, стоящей над всеми людскими несовершенствами, "земными низостями дней". В Чехии Марина Цветаева выросла в поэта, который в наши дни справедливо причислен к великим. Её поэзия говорила о бессмертном творческом духе, ищущем и алчущем абсолютна в человеческих чувствах. Самой заветной цветаевской темой в то время стала философия и психология любви. Сама она, разумеется, знала, что такое нелюбовь, гнев, неприязнь. Но в её романтике не было места таким категориям. Она писала о любви – это понятие было для неё бездонным. Всё, что не вражда, ненависть или безразличие, составляло любовь, которая вбирала в себя бесчисленные оттенки переживаний. Отсюда "формула": "Пол и возраст ни при чём", - озадачивающая тех, кто не умеет или не хочет вдуматься в эти, по существу такие простые, слова. Можно влюбиться в ребёнка, в старуху, в дерево, в дом, в собаку, в героя романа, в собственную мечту, - любовь тысячелика, а поэт, как считала Цветаева, - "утысячерённый человек". В Чехии она завершила начатую ещё в Москве поэму – сказку – притчу – трагедию – роман в стихах (одновременно!) "Молодец" – о могучей, всепобеждающей вопреки всему любви девушки Маруси к упырю в облике доброго молодца. Через страданья, сомнения, забвения – прорыв в синюю

высь, к вечному блаженству, "домой", - вот сюжет этой вещи, в которой простонародная речь, виртуозно обработанная поэтом, несёт в себе остропсихологический, трагедийный смысл.

Лирика тех чешских лет продолжила мотивы берлинских месяцев: погружение в "единоличье чувств" – самых разноречивых и равно, как всегда, сильных. Это – взрыв тоски по Родине, на по родине идеальной, не исковерканной, не измученной: "Покамест день не встал С его страстями стравленными, Во всю горизонталь Россию восстанавливаю…" Здесь же – стихи, исполненные щемящей боли от убогости "жизни, как она есть", с её неизбывной нищетой, - отголоски собственных кочевий с квартиры на квартиру: "Спаси господи, дым! – Дым-то, бог с ним! А главное сырость!.." уродливость быта только тысячная причина того, от чего "Жизнь – это место, где жить нельзя". И лирические стихи, обращённые к Пастернаку, они лились вместе с письмами к нему – собрату в не измеряемых земными мерами категориях. И стихи о поэте, его природе, его сути, о его величии и беззащитности, о его могуществе и ничтожестве "в мире сем": "Он тот, кто спрашивает с парты, Кто Канта наголову бьёт"; "Что же мне делать, певцу и первенцу, В мире, где наичернейший – сер! Где вдохновение хранят, как в термосе! С этой безмерностью в мире мер?!" Цветаева, как всякий крупный художник, творила в русле мировой культуры, перенося великие создания человеческого духа в свою поэтическую "страну" и переосмысляя их на свой лад.

Первого февраля 1925 года у Цветаевой родился мечтанный сын Георгий – в семье его будут называть Мур. Спустя месяц Цветаева начала писать своё последнее в Чехословакии произведение – поэму "Крысолов", восходящую к средневековой легенде о флейтисте из Гаммельна, который своей музыкой заманил всех крыс города и утопил их в речке, а когда не получил обещанной платы, той же флейтой выманил из домов гаммельнских детей, увёл на гору, и она, разверзшись, проглотила их. У Цветаевой Крысолов-флейтист – олицетворение поэзии; крысы – отъевшиеся мещане, многие из которых в прошлом храбрые бунтари; гаммельнцы – ожиревшие, жадные бюргеры; все они вместе олицетворяют омерзительный, убивающий души быт. "Быт не держит слово Поэзии", "Поэзия мстит" – таков замысел.

И музыкант уводит под свою дивную музыку детей и топит в озере, даруя им рай – вечное блаженство.

Последние строки поэмы:

Вечные сны, бесследные чащи…

А сердце всё тише, а флейта всё слаще…

Не думай, а следуй, не думай, а слушай…

А флейта всё слаще, а сердце всё глуше…

Муттер, ужинать не зови!

Пу-зы-ри.

Окончила эту поэму Цветаева уже после отъезда из Чехии.

С осени 1925 года Цветаева, к тому времени изрядно уставшая от длительного и чрезмерного уединения, всё более утверждалась в решении ехать во Францию, в Париж, - решении подогреваемом мрачной перспективой растить маленького сына в убогих деревенских условиях; муж её через несколько месяцев должен был окончить учение в университете. Первого ноября 1925 года Марина Ивановна с детьми приехала в Париж, где в довольно непривлекательном районе её семью приютили знакомые, отведя им комнату в тесной квартире, которую снимали.

Во Франции Цветаевой было суждено прожить тринадцать с половиною лет: первые месяцы - в Париже, с весны по осень 1926 года – в Вандее и Бельвю, пять лет – до весны 1932 года – в Медоне (тогдашнем пригороде Парижа), два года – в Кламаре (в другом пригороде), четыре (с осени 1934 по осень 1938гг) – в третьем пригороде (Ванв), осень 1938 – лето 1939 – в парижском отеле "Иннова". К этому нужно прибавить поездку в марте 1926 года в Лондон, осенью 1929-го, весной 1932-го и летом 1936-го – в Брюссель с литературными чтениями и в летние месяцы (не ежегодно) – отъезды на море. Чужие города Марина Ивановна воспринимала без особого интереса, море не любила; будучи "рождённым пешеходом", любила прогулки по медонским лесам. Во Франции она заявила о себе быстро и энергично, шестого февраля 1926 года в одном из парижских клубов состоялся её литературный вечер, принесший ей триумф и одновременно зависть и нелюбовь очень многих из эмигрантских литературных кругов, почувствовавших в ней силу, а главное независимость. А вскоре в печати появился трактат-эссе – "Поэт о критике", в котором Цветаева в остроумной, парадоксальной форме излагала свои воззрения на то, кем должен быть критик. Истинный поэт, по мнению Цветаевой, это – "равенство дара души и глагола". Неудивительно, что статья "Поэт о критике" сильно уязвила литераторов ("кто в эмиграции не пишет критики?" – иронически спрашивала Цветаева). Марина Ивановна не только не была "дипломатом", но и сознательно шла на конфликт с не понравившемся ей литературным зарубежьем и никогда не присоединилась ни к одной

группировки. Мысленно она не покидала поэтов, оставшихся в России; ещё в Берлине читала на вечере произведения Маяковского и перевела на французский язык его стихотворение "Сволочи"; в Чехии написала реквием Брюсову; в начале 1926 года задумала поэму на кончину Есенина, но так и не осуществила замысел. Продолжала переписку с Пастернаком, которая для неё была романтическим уходом от прозы, скудности жизни, от "людских косностей", не перестававших преследовать её… Весною 1926 года Пастернак заочно познакомил Цветаеву с Райнером Мария Рильке, - поэтом, перед которым она преклонялась издавна. Так возник эпистолярный "роман троих" – "Письма лета 1926 года", изданные во многих странах. Смерть так никогда и не увиденного Рильке, последовавшая почти в канун нового, 1927 года, глубоко потрясла Цветаеву. Она откликнулась большим стихотворением-реквиемом "Новогоднее", затем "Поэмой Воздуха".

Большинство произведений, которые писала Цветаева на чужбине, как правило, выходило в свет. Важна была добрая воля двоих-троих людей, связанных с журналом или газетой, которые её печатали. Ещё с чешских времён в распоряжении Цветаевой был пражский журнал "Воля России"; во Франции её печатал журнал "Современные записки" и менее охотно газета "Последние новости". Не считая нескольких других, временно возникавших печатных изданий, они были её главной опорой. Скромные гонорары не могли, конечно, удовлетворить нужды семьи. Муж Цветаевой уже с конца двадцатых годов, постепенно всё более и более принимая всё, что происходило на родине, стал мечтать о возврате домой и хлопотать (в 1931 году) о советском гражданстве; он метался от одного занятия к другому, был актёром статистом в кино, одно время занимался журналистикой, - деньги были случайные и малые. Чешская стипендия подходила к концу; в течение нескольких лет для Марины Ивановны был организован своего рода фонд помощи; две-три более или менее состоятельные дамы, во главе с С. Н. Андрониковой-Гальперн, собирали ежемесячно для неё небольшую суму, и Цветаева без обиняков могла напомнить об "иждивении", поторопить… И, наконец, время от времени выручали литературные вечера-чтения; тогда несколько билетов распространялись по дорогой цене; был в этом унизительный оттенок, который Цветаева ощущала, но вынуждена была претерпевать; эти деньги ей с детьми обеспечивали (впрочем, далеко не всегда) летний выезд на море. Во Франции ей многое не нравилось – как не нравилось бы, безусловно, на любой другой чужбине. В письмах к А. Тресковой она, забыв былые невзгоды, с нежностью вспоминала Прагу, потому что Прага была далеко, в мечте… Она чувствовала себя ненужной, чужой всюду – несмотря на то что у неё были знакомые и даже друзья, помогавшие ей. "В Париже и тени моей не останется", - писала она в тридцатые годы. И сам характер её менялся; всё сильнее одолевали заботы, не оставалось времени "на чувства", как она говорила;

сердце остыло, душа уставала. Сергей Эфрон всё больше тянулся к Советскому Союзу; приблизительно в начале тридцатых годов он сделался одним из активных деятелей организованного "Союза возращения на родину". Цветаева же упорно оставалась вне всякой политики, культивировала в себе неистребимую верность обречённым и погибшим. По старым дневникам мужа, остывшего, по её собственным словам, к пережитым событиям, связанным с его белогвардейским прошлым, она написала поэму "Перекоп" (1929 г.), которую так и не напечатала, затем несколько лет работала над большой "Поэмой о царской семье" – по многочисленным источникам и слышанным рассказам, работала с обречённым сознанием, что эта вещь "не нужна не кому". Поэма, за исключением начальной главы "Сибирь", по-видимому, не сохранилась. В 1930 году Цветаева написала стихотворный реквием на потрясшую её кончину Маяковского. Она не переставала относиться к нему с уважением и восхищением; в 1928 году, наперекор эмигрантской политической шумихи, приветствовала его по случаю приезда в Париж. Смерть Маяковского Цветаева трактовала прямолинейно: певец революции, "передовой боец" из-за несчастной любви по-старинному пальнул в себя, словно дворянский сынок: "Правнуком своим проживши, кончил – прадедом своим". Оплакивая поэта, Цветаева выражала трагизм собственного существования "в мире сём". Кончина Маяковского для неё – "чистая смерть. Всё, всё, всё дело – в чистоте". И ещё: "Сила смерти Маяковского в том, что он умер в полной силе на высоте дара и судьбы". Марина Цветаева была истинно великим и действительным другом поэтов. Её бескорыстнейшее преклонение перед собратьями по "святому ремеслу – Поэзии", помноженное на страстность защиты их от вульгаризации и оболгания, - было редчайшем даром. Свидетельство тому – знаменитые стихи Пушкину (1931), в которых великий поэт предстаёт не "прилизанным" и мирным, а бунтарём. "…Пушкинский мускул На кашалотьей Туше судьбы – Мускул полёта, Бега, Борьбы". Создавая своего Пушкина, Цветаева бросала вызов всяческим лицемерам от литературы – всех стран и времён, а также предостерегала будущих вершителей литературных судеб:

Не поручать палачам похорон

Жертв, цензорам – погребенья

Пушкиных…

Глава II

В тридцатые годы главное место в творчестве Цветаевой стала занимать проза. Причиною перехода на прозу была совокупность многих обстоятельств, "бытовых" и "бытийных", внешних и внутренних. Сама Цветаева несколько прямолинейно заявляла: Эмиграция делает меня прозаиком", - она имела в виду, что стихотворные произведения труднее устроить в печать, над ними дольше и труднее работать ("Стихи не кормят, кормит проза"). С другой стороны, она признавалась, что у нее становилось все меньше душеного времени, "времени на чувства", а чувство как раз требует силы и времени; прозаическая же вещь создаётся быстрее. И еще говорила о том, что поэт в ней "ревнует" к прозаику и наоборот. Как бы там ни было, Цветаева проделала на чужбине тот же путь, что и многие русские писатели, например, Бунин, Куприн, Зайцев, Шмелев, Набоков; они - каждый по-своему - чувствовали себя одиноко, отъединённо от эмигрантской действительности, от литературной и прочей суеты, и всеми помыслами обратились вспять к прошлому, к "истокам дней". Происходило это по-разному, но устремления были одинаковы. У Цветаевой они вызывались двумя причинами. Уйдя "в себя, в единоличье чувств", она хотела "воскресить весь тот мир", канувший в небытие, милый ее сердцу на расстоянии прошедших лет мир, который создал, вылепил ее - человека и поэта. Так родились "Отец и его музей", "Мать и музыка", "Жених", "Дом у Старого Пимена" и другие произведения тридцатых годов, условно причисляемые к автобиографической прозе, - условно, ибо практически вся цветаевская проза носила автобиографический характер. Печальные события - кончины современников, которых Цветаева любила и чтила, - служили другими поводами, вдохновлявшими поэта на очерки-реквиемы. Так появились "Живое о живом" (Волошин), "Пленный дух" (Андрей Белый), "Нездешний вечер" (Мих. Кузмин), "Повесть о Сонечке" (С. Я. Голлидэй), написанные в 1932- 1937 годах.

Особняком стояла "пушкиниана" Цветаевой - очерки "Мой Пушкин" (1936), "Пушкин и Пугачев" (1937). Они тоже автобиографичны, особенно первый, - но, конечно, главный их герой - вечно современный, живой, неотразимый, цветаевский и всемирный Пушкин...

Наконец, творческий темперамент не оставлял Цветаеву равнодушной к проблеме поэта, его дара, призвания, поэта и современности. Статьи "Поэт и время", "Искусство при свете совести", "Эпос и лирика современной России", "Поэты с историей и поэты без истории" - все они создавались в ие хе годы, и можно лишь поражаться

огромной творческой энергии Цветаевой. Но и это было еще не все. Еще смолоду Цветаева привыкла вести дневники и писать письма,- там проявлялся ее дар эссиеста. Этот жанр она очень любила: вольно располагающуюся мысль, смену ее поворотов, неожиданные ассоциации, афористическую остроту, парадоксальность. За границей ей удалось напечатать несколько отрывков из своих старых дневников: "О любви", "О благодарности", "Отрывки из книги "Земные приметы" и другие клочки дневниковых записей, которые она почти не подвергала обработке. Свою жизнь, свои чувства и мысли она не таила; в поздние годы набело переписала некоторые записные книжки увидеть их когда-нибудь в печати. Что же до писем, то их Цветаева писала всю жизнь великое множества, и многие сперва писала начерно, в тетради, ибо придавали им литературное значение,- так, например, в первую очередь - письмам к Пастернаку. Думается, если бы литературные обстоятельства были более благоприятные, она создала бы не один эпистолярный роман, подобие "Флорентийским ночам". Но с этим произведением, написанным по-французски, ее постигла неудача,- так же, как и с другими ее францезскими вещами - которые тоже созданы в тридцатые годы: "Письмо к амазонке", "Чудо с лошадьми", "Отец и его музей", - ни одно не было напечатано.

В многожанровой цветаевской прозе (мемуарной, литературно-критической, дневниковой, эпистолярной и т.д.) неизменно присутствовал поэт. Поэт диктовал равновесие мифа и реальности воспоминаниям, превращая их в высокохудожественные творени; поэт передавал литературно-критическим статьям и эссе об искусстве и поэзии высокую эмоциональную напряженность; наконец, поэт превращал эпистолярную прозу в истинные лирико-психологически, философские трактаты, черпая мысли и образы из стихов, чтобы наполнить ими письма (что видно, напимер, по "Флорентийским ночам")...

Итак, в тридцатые годы во Франции Марина Цветаева окончательно состоялась, сбылась как оригинальный и крупный прозаик. Лирические стихотворения по-прехнему были редкими гостями в тетрадях поздней Цветаевой, но все же, вызванные внутренней необходимостью, появлялась там. Так, была создана своеобразная ода неразлучному верному другу поэта - письменному столу - цикл "Стол", без которого не обходится ни один цветаевский сборник. В "Стихах к сыну" поэт напутствовал будущего человека (ему пока семь лет): "Езжай, мой сын, в свою страну",- ибо дети сами должны писать "повесть дней своих и страстей своих"; ведь "наша ссора - не ваша ссора! Дети! Сами творите брань Дней своих". Цветева верила: СССР - страна будущего, страна детей, не отцов. Отцы - это вымирающее племя высоких, "не от мира сего", бескорыстных душ, которым нет места в современности; им она, поэт, обязана всею своей сущностью:

Поколенье! Я - ваша!

Продолженое зеркал.

Ваша - сутью и статью,

И почтеньем к уму,

И презрением к платью

Плоти - временному!..

До последнего часа

Обращенным к звезде -

Уходящая раса,

Спасибо тебе!

В "Стихах сироте" Цветаева величайшей страстностью выразила мысль о том, что человека держит на земле его необходимость другому. "Что для ока - радуга, Злаку - чернозем, Человеку - надоба Человека - в нем". Эта "надоба", по Цветаевой,- любовь. Так возвращалась она к своей заветной теме... Надоба в человеке, надоба в поэте, в его стихах... Как и в юности, Цветаева провидела, что час ее пробьет только в будущем: "Не нужен твой стих - Как бабушкин сон.- А мы для иных Сносидим времен... А быть или нет Стихам на Руси - Потоки спроси, Потомков спроси". А сама Родина? Цветаева любила родину; одни эти строки: "Ты! Сей руки своей лишусь,- Хоть двух! Губами подпишусь На плахе: распрь моих земля - Гордыня, родина моя!" - говорят сами за себя.

Но, любя родину, стремилась ли Цветаева вернуться домой? Ответ на этот вопрос неодназначен; по стихам, письмам видно, как мучила ее эта проблема:"Можно ли вернуться В дом, который - срыт?", "Той России - нету, Как и той меня"; "Нас родина не позовет!". В письме к Тесковой: "Здесь я не нужна. Там я невозможна", и т.п. Двойственность ее натуры и судьбы состояла в том, что она, выражаясь ее же словами, была втянута в насильственный брак со своим временем. Ей не нравился ее век (как не нравился бы любой другой, если б она в нем родилась). Она была поэтом, опережающим свое время, но тянулась к уходящей эпохе. Пешеходом, не признающим автомобилей, "авионов", и вообще - "век турбин и динам". Читателем, презирающем газеты с их "злобой дня" (Кто победил на площади - Отом не думай и не ведай"). Ее нет современности было, по существу, порождено современностью же. "Глядел назад, а шел впред",- писала она.

Больше того: по цветаевскому творчеству можно изучать ту историческую реальность, в которой она жила и которая - хотел того или не хотел

поэт, - уже была в нем самом. Что до возвращения на родину, Цветаева знала одно: если ее муж туда поедет, она последует за ним, как в 1992 году последовала к нему за границу.

Время между тем шло, и в марте 1937 года дочь Цветаевой Ариадна, исполненная радостных надежд, уехала в Москву. Все лето Цвеаева напряженно работала: писала очерк "Пушкин и Пугачев" и "Повесть о Сонечке". А осеною судьба всей семьи круто повернулась. Сергею Эфрону, продолжавшему свою деятельность в Союзе возвращения в СССР, пришлось, в связи с участием в одном политическом детективе, спешно и тайно уехать в Москву. По поводу этого отъезда в заграничной прессе было много шуму... Марина Ивановна осталась с Муром. Их отъезд был, таким образом, предрешен. Состояние Марины Ивановны было труднейшим; больше полугода она ничего не писала: "Нет душевного (главного и единственного) покоя, есть - обратное". Осенью переселилась из Ванва в парижскую гостинизу. "Я - страшно однинока,- сетовала она.- Из всего Парижа - только два дома, где я бываю, остальное все - отпало". Она гоовила к отправке свой архив: переписывала ранние стихи, попутно дорабатывая их , уничтожая наиболее слабые, делая комментирующие пометы. Некоторые произведения не рискнулу везти, оставила на хранение знакомым; приводила в порядок могилу семьи Эфронтов на Монпарнасском кладбище.

Сентябрьские события 1938 года вывели Цветаеву из творческой немоты. Нападение гитлеровцев на Чехословакию вызвало в ее сердце гнев и негодование,- и хлынула лавина антифашистских "Стихов к Чехии". Теперь Цветаева ревностно следила за газетами, слушала радио, реагировала на политические события. Верила: "Россия Чехию сожрать не даст"- и с горячей любовью воспевала не отдельного человека и любовь к нему, а героический страдающий народ и прекрасную страну, в которой некогда нашла приют. Циклы "Сентябрь" и "Март" "Стихов к Чехии" образовали своего рода лирическое единое произведение. То была "лебединая песнь" Марины Цветаевой на чужбине. Летом 1939 года подготовка к отъезду приняла спешный характер: последние "переписка, разборка, укладка". И последние письма. Из них - от 8 июня - поэту А.С.Гингеру, в котором читаем: "Жаль уезжать, но это подготовка - к другому большому отъезду, кроме того я с первой минуты знала, что уеду". А в конце:"И Муру будет хорошо. А это для меня - главное. (Стихам моим - всегда будет хорошо)". 12 июня 1939 года Марина Ивановна Цветаева уехала в СССР.

Глава III

В Москву Цветаева с сыном приехали 18 июня. Ее семья наконец воссоединилась; все вместе жили в подмосковном поселке Большево. Но это последнее счастье длилось недолго: в августе арестовали дочь, в октябре - мужа Цветаевой. Она с сыном скиталась по чужим углам: снимала комнату в Голицыне, переменила три жилья в Москве. Ездила с передачами Але и Сергею Яковлевичу; тряслась над хрупким здоровьем Мура; вызволяла прибывший из Франции багаж, который задерживали целый год... И занималась переводами - францзского, немецкого, английского, грузинского, болгарского, польского и других языков. Она совершала

истинно подвижнический труд, работая с тем же самоотречением, как если б это были ее оригинальные стихи. Слова: "Я перевожу по слуху - и по духу (вещи). Это больше, чем смысл"- были ее девизом в работе. В черновых тетрадях - бесчисленное количество вариантов и , по обыкновению, разногорода записи. Вот одна: "Я отродясь, как вся наша семья - была избавлена от этих двух (понятий): слава и деноги... (Добрая слава, с просто-славой незнакома. Слава: чтобы обо мне говорили. Добрая слава: чтобы обо мне не говорили - плохого. Добрая слава: один из видов нащей скромности - и вся наша честность.) Деньги? Да плевать мне на них. Я их чувствую только, когда их - нет... Ведь я могла бы зарабатывать вдвое больше. Ну - и? Ну, вдвое больше бумажек в конверте. Но у меня-то остантся?.. Ведь нужно быть мертвым, чтобы предпочесть деньги". По-прежнему, как и двадцать лет назад, она общалась с многими, но, как и прежде, все было лишь "людной пустошью" в ее неибывном одиночестве и горе, которое и доверить-то кому либо было рискованно. Однако "тайный жар" не угасал в ней, она все еще было способна зажигаться от людей. Свидетельство тому - несколько прекррасных лирический стихотворений, затерянных в переводческих тетрадях. Осенью 1940 года Гослитиздат вознамерился издать маленький сборик цветаевских стихов; Марина Ивановна, старательно и волнуясь (сохранились попутные записи об этом), составляла его... Сборник был отвергут К.Зелинским. Подробностей его пространной и враждбной рецензии, судя по ее записям, ей несообщили, она знала только: человек, в лицо ей хваливший ее стихи, объявил их "формалистическими"... В апреле 1941 года Марину Ивановну Цветаеву приняли в прояком литераторов при Гослитиздате. С фотографии на удостоверении смотрит старая женщина (а ей всего сорок восемь!) с остиженными, не к лицу завитыми волосами и вымученной слабой улыбкой...

Война застала Цветаеву за переводом Федерико Гарисиа лорки. Работа была прервана ;события привели поэта в состояние паники, беззумного страха за сына, полной безысходности. Тогда-то, вероятно, и начала слабеть ее воля к жизни... Восьмого августа Цветаева с Муром уехала пароходом из Москвы в эвакуацию; восемнадцатого прбыла, вместе с несколькими писателями, в городок Елабугу на Каме. Навис ужас остаться без работы. Надеясь получить что-нибудь в Чистополе, - где, в основном, находилсь эвакуированные московские литераторы, - Марина Ивановна съездила туда, получила согласие на прописку и оставила заявление: "В Совет Литфонда. Прошу принять меня на работу в качестве судомойки в открывающуюся столовую Литфонда. 26 августа 1941г." (Столовая откроется лишь в конце октября) Немного как будто бы обнадеженная, 28-го она вернулась в Елабугу с намереням перебраться в Чистополь. А 31-го, в воскресенье, когда все ушли из дому, повесилась . И оставила три записки: Асеевым в Чистополь - чтобы взяли к себе Мура ("Я для него больше ничего не могу и только его гублю... У меня в сумке 150 р.и если постараться распродать все мои вещи... А меня - простите - не вынесла"), людям, которых просила помочь ему уехать ("Я хочу, чтобы Мур жили и учился. Со мною он пропадает")- и сыну : "Мурлыга! Прости меня, но дальше было бы хуже. Я тяжело больна, это уже не я. Люблю тебя безумно. Пойми, что я болше не могла жить. Передай папе и Але - если увидишь - что любила их до последней минуты, и объясни, что попала в тупик".

Здесь, у последней черты, все чувства Марины Ивановны достигли своего абсолюта. Тоска полнейшего одиночества и заброшенности; предстоящие впереди мрак и зима в глуши; трагическое ощущение собственной ненужности, ненадобы, беспомощности; роковое убеждени, что она ничего не умеет; паралич воли; страх за сына, которого она невольно втягивала в лабиринт отчаяния и безнадежности... Через три года Муру суждено будет погибнуть на войне. Разумеется, сын ни в коей мере не был виноват в смерти матери, как ошибочно писала Анастасия Цветаева. Марина Иванована Цветаева ушла из жизни, когда в ней погасли остатки последней энергии. Жизнь задувал этот огонь со всех сторон...

Заключение.

Вот и окончена работа, в ней раскрыт трагизм Марины Цветаевой. Показанны сцены её жизни, её переживания во время эмиграции. После долгих скитаний зарубежом её всё больше и больше тянет на родину, так как она оказалась "не востребованная" в Европе.

Смерть Поэта тоже входит в его бытие. А его бытие принадлежит Будущему.

Это Будещее уже наступило. Творчеству Марины Цветаевой настал черед...

Марина цветаева молитва анализ

Похожие курсовые работы